принуждение, как можно утверждать (и как фактически утверждают сами марксисты в других случаях), осуществляется только в силу навязывания государством определенной системы правил, которая вполне может оставаться невидимой. Экономическое принуждение, таким образом, «паразитирует» на действительном механизме обеспечения выполнения правил, который основан на монополии использования инструментов насилия.

Логика этого утверждения может показаться убедительной, однако ей противоречит центральный принцип марксистского варианта экономической интерпретации истории. Насилие в соответствии с этой теорией не является базовым или первичным фактором, оно не инициирует фундаментальных социальных изменений и не является универсальной основой любого социального порядка. Это - центральное положение марксизма, и именно этим «настоящий» марксизм отличается от того, что можно назвать вульгарным представлением о нем, которое сложилось у неспециалистов. Марксизм подчеркивает ведущую роль экономических факторов и отводит подчиненное положение не только идейным, «надстроечным» факторам, но также - и в очень существенной мере - факторам насилия.

Это положение четко выражено в «Анти-Дюринге» Ф. Энгельса: «Вообще, возникновение частной собственности в истории отнюдь не является результатом грабежа или насилия... Частная собственность образуется повсюду в результате изменившихся отношений производства и обмена, - следовательно, по экономическим причинам. Насилие не играет при этом никакой роли. Ведь ясно, что институт частной собственности должен уже существовать, прежде чем грабитель может присвоить себе чужое добро... Но мы также не можем ссылаться на насилие или на насильственную собственность для объяснения «принуждения человека к подневольной службе» в его самой современной форме, в форме наемного труда... Весь процесс объяснен чисто экономическими причинами, причем ни разу не было необходимости прибегать к ссылке на грабеж, насилие, государство или какое-либо политическое вмешательство» (Энгельс, 1988, с. 161-163). Энгельс продолжает развивать эту мысль применительно к институту рабства:

«Таким образом, насилие, вместо того чтобы господствовать над хозяйственным положением, было вынуждено, наоборот, служить ему. Рабство было открыто. Оно скоро сделалось господствующей формой производства у всех народов, которые в своем развитии пошли дальше древней общины, но в конце концов оно стало также одной из главных причин их упадка» (Энгельс, 1988, с. 181).

Ранее в той же работе Энгельс обосновывал этот тезис несколько более убедительно, обсуждая, как буржуазия вытеснила дворянство с позиций наиболее влиятельного сословия. Если рещающее значение имеет физическая сила, как мирные торговцы и производители могли одержать верх над профессиональными воинами? Как пищет Энгельс, «в течение всей этой борьбы политическое насилие было на стороне дворянства» (Энгельс, 1988, с. 164).

Можно, разумеется, поразмыслить нац объяснениями этого парадокса: дворяне могли враждовать друг с другом, мог существовать альянс между монархией и средним классом (сам Энгельс упоминает о такой возможности, но не считает, что она представляет собой реальное объяснение парацокса), и т.д. В любом случае, найдено удовлетворительное объяснение или нет, данный конкретный случай победы торговцев над воинами представляет собой иллюстрацию принципа, отвергающего доминирующую роль насилия в истории. Проблема с точки зрения теории возникает тогда, когда данному утверждению придается столь обобщенный характер, что оно претендует на объяснение всякого социального порядка и любых глобальных трансформаций, - а именно это наблюдается в марксизме.

Энгельс пытается доказать это утверждение применительно к социальной формации, которая может рассматриваться как самый яркий пример доминирования силы, - применительно к «восточному деспотизму». (В действительности именно по этой причине многие марксисты впоследствии утверждали, что эта формация несовместима с марксистской теорией, а потому не могла существовать.) Энгельс делает это, что достаточно интересно, с помощью своего рода функционалистской теории общества и государства: существенная функция, роль и обязанность деспотических государств в обществах, основанных на ороща-емом земледелии, заключались в обеспечении непрерывности производства путем поддержания ирригационной системы. Энгельс пищет: «Сколько ни было в Персии и Индии деспотий, последовательно расцветавших, а потом погибавших, каждая из них знала очень хорошо, что она прежде всего - совокупный предприниматель в деле орошения речных долин, без чего там невозможно было какое бы то ни было земледелие» (Энгельс, 1988, с. 180).

Это странный аргумент. Автор не может всерьез утверждать, что мотивация поведения «восточных деспотов» всегда основывалась на сознании долга перед управляемыми ими людьми. Вероятно, он хотел сказать, что если бы деспоты не выполняли своей «обязанности», рассматриваемые общества не могли бы выжить, а значит, не могли бы выжить и сами деспоты как «политические паразиты» этих обществ. Таким образом, реальным фундаментом «восточного деспотизма» была не сила деспотов, а функциональные императивы созданной деспотизмом ирригационной системы. Экономическая необходимость, как и в случае рабства, обусловливает использование насилия для достижения определенных целей, однако само по себе насилие ничего не порождает и ничего не поддерживает. Эта интерпретация подтверждается тем, что Энгельс говорит несколько ниже. Те, кто использует силу, могут либо способствовать экономическому развитию и ускорять его, либо ему противодействовать, что бывает редко (хотя, как отмечает Энгельс, все же иногда случается), и тогда они обычно терпят поражение: «Там, где внутренняя государственная власть какой-либо страны вступала в антагонизм с ее экономическим развитием... там борьба каждый раз оканчивалась ниспровержением политической власти» (Энгельс, 1988, с. 184).

Мы видели, что материализм Энгелы;а является удивительно функциональным, фактически даже телеологическим: экономический потенциал общества или его производственная база каким-то образом ищет существующую «силу» и «рекрутирует» ее себе на службу. Он вполне мог бы сказать, что принуждение является - и должно являться - «рабом» производства. Этот телеологический элемент можно обнаружить также в наиболее известной и наиболее сжатой формулировке марксистской теории, а именно в отрывке из предисловия К. Маркса к работе «К критике политической экономии»:

«Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые, высшие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в лоне самого старого общества. Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже существуют или, по крайней мере, находятся в процессе становления. В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить как прогрессивные эпски экономической общественной формации» (Маркс, 1949, с. 8). Утверждение о том, что новый порядок не возникает, прежде чем складываются условия его существования, фактически является тавтологией: ведь ничто не может возникнуть в том случае, если отсутствует необходимая для этого причина. В этом и заключается смысл категории «причина». Однако идея о том, что ни одна социальная система [в цитированном выще русском переводе - общественная формация. - Примеч. пер.] не исчезает прежде, чем она израсходует весь свой потенциал, является парадоксально телеологической и спорной. Почему замена социальной системы не может произойти прежде, чем она полностью себя исчерпает? Почему часть ее потенциала не может остаться нереализованной?

Из приведенной цитаты ясно, что прогрессивное, восходящее движение по пути последовательной смены способов производства не может быть ни остановлено, ни ускорено с помощью силы. Энгельс в «Анти-Дюринге» насмехается над правителями типа Фридриха-Вильгельма IV или тогдащнего русского царя (Александра П. - Примеч. пер.), которые, несмотря на мощь своих армий, не могли противостоять экономической логике событий. Энгельс также иронически относится к страху Дюринга перед насилием как перед «абсолютным злом», к его представлению о том, что первый акт насилия явился «первородным грехом», и т.д. С точки зрения Энгельса, напротив, сила не в состоянии инициировать зло. Оно, однако, «играет в истории еще и другую роль, именно революционную роль» - роль «повивальной бабки»: «... [насилие] является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым... насилие является тем орудием, посредством которого общественное движение пролагает себе дорогу и ломает окаменевшие, омертвевшие политические формы...» (Энгельс, 1988, с.185).